150 000 000 - Страница 8

живое и мертвое
                               от ливня лав.
Одни к Ивану бегут
                                  с простертыми
руками,
              другие — к Вильсону стремглав.
Из мелких фактов будничной тины
выявился факт один:
вдруг
           уничтожились все середины —
нет на земле никаких середин.
Ни цветов,
                   ни оттенков,
                                         ничего нет —
кроме
цвета, красящего в белый цвет,
и красного,
                    кровавящего цветом крови.
Багровое все становилось багро́вей.
Белое все белей и белее.
Иван
         через царства
                                   шагает по крови,
над миром справляя огней юбилеи.
Выходит, что крепости строили даром.
Заткнитесь, болтливые пушки!
                                                     Баста!
Над неприступным прошел Гибралтаром.
И мир
           океаном Ивану распластан.

(А в Чикаго
                    на пляже
                                    выводок шлюх
беснованием моря встревожен.
Погоняет время за слухом слух,
отпустив небылицам вожжи.)
Какой адмирал
                          в просторе намытом
так пути океанские выучит?!
Идет,
          начиненный людей динамитом.
Идет,
          всемирной злобою взрывчат.
В четыре стороны расплылось
                                                  тихоокеанское лоно.
Иван
          без карт,
                          без компасной стрелки
шел
       и видел цель неуклонно,
как будто
                не с моря смотрел,
                                                  а с тарелки.

(А в Чикаго
                    до Вильсона
                                           докатился вал,
брошенный Ивановой ходьбою.
Он боксеров,
                        стрелков,
                                         фехтовальщиков сзывал,
чтобы силу наяривать к бою.)
Вот та́к открыватели,
                                     так Колумбы
сияли,
           когда
                     Ивану
                                до носа —
как будто
                с тысячезапахой клумбы —
земли приближавшейся запах донесся.

(А в Чикаго
                    боксеров
                                     распирает труд.
Положили Вильсона наземь
и…
     ну тереть!
                       Натирают,
                                         трут,
растирают силовыми мазями.)
Сверльнуло глаза́ маяка одноглазье —
и вот
         в мозги,
                       в глаза,
                                    в рот,
из всех океанских щелей вылазя,
Америка так и прет и прет.
Взбиралась с разбега верфь на верфь.
На виадук взлетал виадук.
Дымище такой,
                          что, в черта уверовав,
идешь, убежденный,
                                     что ты в аду.

(Где Вильсона дряблость?
                                                Сдули!
Смолодел на сорок годов.
Животами мышцы вздулись.
Ощупали.
                 Есть.
                           Готов.)

Доходит,
                пеной волну опеня,
                          гигантам домам за крыши замча,
на берег выходит Иван
                             в Америке,
                                       сухенький,
                                                даже ног не замоча.

(Положили Вильсону последний заклеп
на его механический доспех,
шлем ему бронированный возвели на лоб,
и к Ивану он гонит спех.)

Чикагцы
               себя
                        не любят
                                        в тесных улицах пло́щить.
И без того
                  в Чикаго
                                 площади самые лучшие.
Но даже
               для чикагцев непомерная
                                                            площадь
была приготовлена для этого случая.

Люди,
          место схватки орамив,
пускай непомерное! —
                                         сузили в узел.
С одной стороны —
                                    с горностаем,
                                                             с бобрами,
с другой —
                    синевели в замасленной блузе.
Лошади
              в кашу впутались
                                            в ту же.
К бобрам —
                      арабский скакун,
к блузам —
                     тяжелые туши битюжьи.
Вздымают ржанье,
                                  грозят рысаку.

Машины стекались, скользя на мази́.
На классы разбился
                                    и вывоз
                                               и ввоз.
К бобрам
                 изящный ушел лимузин,
к блузам
               стал
                       стосильный грузовоз.

Ни песне,
                ни краске не будет отсрочки,
бой вас решит — судия строгий.